Страхи мудреца. Книга 1 - Страница 112

К оглавлению

112

— Так ты что-то помнишь о горшке, на котором были изображены семь человек? — с возбуждением спросил я.

Нина поколебалась, нахмурилась.

— Их было восемь, — сказала она. — Восемь, а не семь.

— Восемь? — переспросил я. — Ты уверена?

Она кивнула с серьезным видом.

— Я думала, я вам уже говорила.

Надежда, разраставшаяся у меня в груди, внезапно обрушилась куда-то в живот и осталась там лежать тяжкой кислой грудой. Чандриан семеро. Это была одна из немногих вещей, которые я знал о них совершенно точно. Если на вазе, которую видела Нина, нарисовано восемь человек, то…

А Нина тем временем продолжала болтать, не замечая моего разочарования.

— Этот горшок снился мне три ночи подряд, — говорила она. — И этот сон был совсем не дурной. Я каждое утро просыпалась счастливой и отдохнувшей. И тогда я поняла, что это веление Господне.

Она порылась в карманах и добыла кусочек полированного рога, длиной больше пяди и толщиной в мой большой палец.

— Я помнила, как вы хотели все разузнать об этом горшке. Но я вам ничего толком рассказать не могла, потому что и видела-то его всего лишь одну секундочку.

Она с гордостью вручила мне кусок рога.

Я уставился на роговую палочку, которую держал в руках, не зная, что мне положено с ней делать. Потом растерянно посмотрел на девочку.

Нина недовольно фыркнула, отобрала у меня роговую палочку и отвернула ее кончик, сняв его, как крышку.

— Это мне брат сделал, — сказала она, бережно вытаскивая из роговой трубочки свернутый лист. — Вы не бойтесь. Он не знает, для чего это надо.

Она протянула листок мне.

— Тут не очень хорошо нарисовано, — нервно сказала она. — Мама мне разрешает помогать расписывать горшки, но это совсем другое дело. Людей рисовать труднее, чем цветы или узорчики. И к тому же не так-то просто нарисовать правильно то, что ты видишь только мысленно.

Я сам удивился, как у меня не дрожат руки.

— Это то, что было нарисовано на вазе? — спросил я.

— Это один бок, — сказала она. — Когда смотришь на нее с одной стороны, видно только это, примерно треть.

— Так тебе каждую ночь снилась ваза с разных сторон? — спросил я.

Она покачала головой.

— Нет, только с этой. Три ночи подряд.

Я медленно развернул свиток и тут же узнал человека, которого она нарисовала. Глаза у него были непроглядно-черными. На заднем плане было нарисовано голое дерево, и он стоял на синем круге с несколькими волнистыми линиями на нем.

— Это должна быть вода, — объяснила Нина, указывая на круг. — Но воду рисовать трудно. А он как бы стоит на ней. Вокруг него были еще сугробы, и волосы у него были белые. Только у меня не нашлось белой краски. Смешивать краски для бумаги оказалось труднее, чем глазури для горшков.

Я кивнул, не решаясь открыть рот. Это был он, Пепел. Тот самый, кто убил моих родителей. Я мог безо всяких усилий вспомнить его лицо. Даже не закрывая глаз.

Я развернул листок дальше. Там был второй человек — или, скорее, человеческая фигура в длинной мантии с капюшоном. И под капюшоном не было ничего, одна чернота. Над головой у него висели три луны: полная луна, полумесяц и узенький серпик. Рядом с ним горели две свечи. Одна — желтая, с ярко-оранжевым пламенем. Вторая стояла под его простертой рукой: она была серая, а пламя ее — черным, и пространство вокруг нее было мутным и темным.

— Это, наверное, тень, — сказала Нина, указывая на пространство под его рукой. — На горшке это выглядело нагляднее. Мне пришлось взять уголь, чтобы это нарисовать, краской никак не получалось.

Я снова кивнул. То был Хелиакс. Предводитель чандриан. Когда я его видел, его окутывала неестественная тень. Свет пламени рядом с ним почему-то тускнел, и тень его капюшона была черна, как дно колодца.

Я развернул лист до конца и открыл третью фигуру. Она была больше прочих. На этом человеке был доспех и шлем без забрала. На груди красовался яркий герб, выглядевший как осенний лист, красный по краям, оранжевый в середине, с прямым черным черешком.

Лицо его было смуглым, но вскинутая вверх рука — ярко-красной. Второй руки было не видно за большим круглым предметом, которому Нина как-то ухитрилась придать металлический, бронзовый оттенок. Я понял, что это щит.

— Этот хуже всех, — вполголоса сказала Нина.

Я взглянул на нее. Лицо ее помрачнело, и я заподозрил, что она неправильно истолковала мое молчание.

— Не говори так, — сказал я. — Ты очень здорово все нарисовала.

Нина слабо улыбнулась.

— Да я не это имела в виду, — сказала она. — Его было очень трудно рисовать. Вот медь я еще неплохо изобразила, — она коснулась его щита. — А вот это, красное, — ее палец уперся во вскинутую руку, — это должна была быть кровь. У него вся рука в крови. А вот это, — она потыкала его в грудь, — было гораздо ярче, как будто горящее.

И тут я его узнал. На груди у него был не лист. Это была башня, объятая пламенем. И его окровавленная рука ни на что не указывала. Это был жест укора в адрес Хелиакса и прочих. Он вскинул руку, чтобы их остановить. Это был один из амир. Один из киридов.

Девочку передернуло, она плотнее закуталась в плащ.

— Мне даже теперь не нравится подолгу на него смотреть, — сказала она. — Они все жуткие. Но этот — хуже всех. Лица у меня получились плохо, но он был ужасно мрачным. Он выглядел таким грозным! Как будто собирается спалить дотла весь мир.

— А если это только одна сторона, — спросил я, — можешь ли ты вспомнить остальных?

— Не так отчетливо. Я помню, там была женщина без одежды, и сломанный меч, и огонь…

112